Между тем известное стремление «читать между строк», столь характерное для историко-литературной науки советских времен, кажется, послужило основанием заурядной, вполне объяснимой, но тем не менее досадной ошибки в комментарии известного литературоведа.

Первую строку этого пушкинского стихотворения («С Гомером долго ты беседовал один») Б.В.Томашевский объясняет следующим образом: «Первой строкой стихотворения Пушкин напоминает Гнедичу об адресованном ему в 1821 г. послании Рылеева, где имеется стих:
С Гомером отвечай всегда беседой новой.
В 1832 г. всякое прямое упоминание имени Рылеева было воспрещено» (1).

Собственно говоря, сближение с К.Ф.Рылеевым и его посланием получает весьма зыбкое обоснование, так как Б.В.Томашевский, во-первых, не указывает, по какой причине, зачем Пушкин напоминает Н.И.Гнедичу о послании их общего знакомого. Мысль комментатором не развита. Основная тема послания Рылеева сводится к противопоставлению серьезных литературных трудов Гнедича – зависти его недоброжелателей. Упомянутая Б.В.Томашевским строка выражает именно этот мотив:

И ты примеру следуй их,
И на суждения завистников твоих,
На площадную брань и приговор суровый
С Гомером отвечай всегда беседой новой.

На возможность сближения первой строки пушкинского стихотворения с посланием Рылеева указывает лишь одно слово: «беседовал», — которое как бы отсылает нас к рылеевскому выражению «отвечай… беседой». Между тем объяснение первой строки следует искать в самом стихотворении Пушкина, в контексте всей его образной системы.

Известно, что весомый авторитет Гнедича у современников определялся прежде всего его переводческой деятельностью. Кроме К.Ф.Рылеева, ему пишут послания А.А.Дельвиг, П.А.Плетнев, Е.А.Баратынский. В посланиях подчеркивается литературное подвижничество Гнедича. Серьезный литературный труд переводчика Гомера воспринимался современниками как гражданский подвиг. В послании «Н.И. Гнедичу» (1823) Баратынский акцентирует сугубую отрешенность Гнедича от жизненной суеты:

Счастливец! Дни свои ты Музам посвятил
И бодро действуешь прекрасные полвека
На поле умственных усилий человека…

Акцент на высоком подвижничестве Гнедича делает и Пушкин, который сразу по выходе полного текста перевода «Илиады» выступил с заметкой в «Литературной газете»: «С чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого п о д в и г а » (2).

Образный строй, сюжет пушкинского стихотворения вызывают ассоциативную параллель между переводом «Илиады» на русский язык и величайшим событием ветхозаветной истории: изнесением скрижалей, данных Богом чрез Моисея еврейскому народу. Этим и выражена высокая оценка труду, предпринятому Гнедичем. Этим и указан масштаб совершившегося события. Пушкин отсылает читателя не столько к посланию Рылеева, сколько к Священному Писанию, помогающему уяснить смысл и масштабность свершившегося литературного факта – состоявшемуся переводу гомеровского эпоса.

В своем стихотворении Пушкин буквально следует за той последовательностью событий, которая прослеживается в книге «Исход».

С Гомером долго ты беседовал один.

«Долго» – не только потому, что это отражает реальный жизненный факт затянувшейся работы над переводом (Гнедич начал перевод в 1807 г., а закончил в октябре 1826 г.), но и потому что для Пушкина важно сохранить в наибольшей полноте указанную параллель: в книге «Исход» говорится: «Моисей вступил в средину облака, и взошел на гору; и был Моисей на горе сорок дней и сорок ночей» (24, ст. 18). Стихотворение в своем начале строится как похвала; величие поэтического подвига подчеркнуто спокойным двенадцатистопным шагом пушкинского ямба. Слово «один» акцентирует не только мотив несуетной уединенности, но и мотив достоинства, избранности. «Один» – еще и потому что Господь строго указал, что один лишь Моисей удостоится беседы с Ним: «Моисей о д и н пусть приблизится к Господу, а… народ пусть не восходит с ним» (24, ст. 2).

В интерпретации Пушкина автор «Илиады» уподобляется Богу, «Илиада» – скрижалям, а русский переводчик – Моисею, через которого Закон передан народу.

Тебя мы долго ожидали.

Эта вторая строка пушкинского стихотворения восходит к 32 главе книги «Исход». Здесь говорится о том, что народ, слишком долго ожидавший Моисея, не удержался на духовной высоте, сотворил себе золотого тельца и стал ему поклоняться: «Когда народ увидел, что Моисей д о л г о не сходит с горы, то собрался к Аарону и сказал ему: встань и сделай нам бога, который бы шел перед нами; ибо с этим человеком, с Моисеем, который вывел нас из земли Египетской, не знаем, что сделалось» (32, ст. 1). После того, как Моисей получил от Бога скрижали, «на которых написано было с обеих сторон» (32, ст. 15), он спустился вниз и обрел народ поющим и поклоняющимся кумиру: «И услышал Иисус голос народа шумящего, и сказал Моисею: великий крик в стане. Но Моисей сказал: я слышу голос поющих… он приблизился к стану и увидел тельца и пляски…» (32, ст. 17-19). Этот эпизод Пушкин использует в своем стихотворении:

И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.

Противопоставление несуетного литературного труда Гнедича «безумству суетного пира» современной поэзии получает в указанной параллели, имеющей несомненный комплиментарный смысл, поэтически убедительное воплощение. Учитывая, что стихотворение является ответом на послание Гнедича по поводу пушкинской «Сказки о царе Салтане», можно предположить, что за образом «суетного пира» поэт имеет в виду и свое собственное произведение. В таком случае параллель, обозначенная Пушкиным, имеет еще и смысл самоиронии. Характерно, что авторы посланий к Гнедичу постоянно подчеркивали свою «суетность» и, напротив, исключительную «несуетность» Гнедича (Баратынский, например, в первом послании говорит о своей «шумной суете», а во втором называет переводчика «Илиады» «врагом суетных утех»).

Дальнейшее развитие поэтической параллели также комплиментарно («Таков прямой поэт»), но подчеркивает уже не «заоблачную высоту» Гнедича-Моисея (пророка), а дружескую расположенность, понятную близость Гнедича-поэта:

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?

Дело в том, что Моисей, увидев «тельца и пляски», «воспламенился гневом, и бросил из рук своих скрижали, и разбил их под горою» (ст. 19). Строфа вызвана литературной позицией Гнедича, призывавшего собратье по перу к достойной поэтической цели, о чем писал в своем послании «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» Баратынский:

Враг суетных утех и враг утех позорных,
Не уважаешь ты безделок стихотворных,
Не угодит тебе сладчайший из певцов
Развратной прелестью изнеженных стихов.
Возвышенную цель поэт избрать обязан.

Постепенно тональность стихотворения меняется. Пушкин все более и более приближается к современной литературной ситуации, к поэтическим свойствам и симпатиям самого переводчика «Илиады». Торжественность ветхозаветной параллели сменяется обращением к повседневно-близкому, «домашнему». Гнедич, спускаясь с заоблачных высот, сам становится обычным человеком. Совершив подвиг перевода «Илиады», он остается прежним Гнедичем. Уходит Гнедич-пророк, остается Гнедич-поэт, собрат по перу, который не столь категоричен, как Моисей:

О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром с небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчел над розой алой.
Таков прямой поэт.

Можно предположить, что строки «Ты любишь с высоты Скрываться в тень долины малой» означают не только тот факт, что в творчестве самого Гнедича такой громадный литературный труд, как перевод «Илиады», сочетался с обращением к малым жанрам, типа дружеского послания и пр., но и то, что (в контексте пушкинского стихотворения) Гнедич проявляет интерес к лирическим опытам собратьев по перу. В частности, письмо Пушкина к Гнедичу от 23 февраля 1825 г. показывает, что именно в период завершения перевода Гнедич интересуется пушкинским творчеством, на что поэт отвечает: «Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке…» Противопоставление «мелочной суеты» современной поэзии и громадности подвига Гнедича – совершенно в духе послания 1832 года!

Поэт подчеркивает многосторонность литературной деятельности Гнедича. Б.В.Томашевский верно пишет в своем комментарии о том, что «в стихотворении характеризуются разные стороны деятельности Гнедича: как переводчика «Илиады» Гомера, переводчика Оссиана, театрального деятеля» (3).

Стихотворение «К Гнедичу» является ответом на послание последнего по поводу «Сказки о царе Салтане». Вероятно, поэтому Пушкин упоминает в своем стихотворении сказочных Бову и Еруслана Лазаревича:

То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Вослед Бовы иль Еруслана.

Как видно из выявленной параллели, Пушкину не было никакой нужды косвенно упоминать запрещенное имя декабриста Рылеева и давать скрытую ссылку на его послание к Гнедичу. В комментариях к этому стихотворению должен быть отражен тот факт, что Пушкин использовал в нем ветхозаветную книгу «Исход» для адекватного выражения литературного и жизненного подвига переводчика «Илиады». Нет сомнения, что Пушкин сумел оценить и качество перевода, до сих пор остающегося лучшим. Известно, что, ознакомившись с переводом, поэт откликнулся на него следующими строками:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Правда, известен и иной отзыв Пушкина:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.

Однако характерно, что эти строчки, добытые пушкинистами, у самого поэта тщательно зачеркнуты. Трудно сказать, что именно не устраивало Пушкина в гнедичевском переводе, но ясно, что недостатки не шли ни в какое сравнение с достоинствами и серьезностью, а главное – подвижническим характером работы переводчика. Очевидно, именно последнее и не дало Пушкину, при всем, казалось бы, безобидном остроумии упомянутой эпиграммы, моральной возможности выстрелить в Гнедича этой острой шуткой. Пушкин мог иметь к Гнедичу претензии как к поэту, но как к подвижнику, как к Моисею русской литературы, как к признанному учителю, призывавшему поэтов к «возвышенной цели», он питал к нему только «уважение и благодарность». В этом смысле параллель с Моисеем все проясняет, хотя среди многих имен собственных в этом стихотворении имя Моисея как раз не названо.

Следует сказать и о том, что стихотворение Пушкина теснейшим образом связано с логикой всех предшествующих высказываний поэта по поводу гнедичевского труда. И в упомянутом письме от 1825 г., и в заметке в «Литературной газете», и в рассматриваемом стихотворении Пушкин противопоставляет серьезный, достойный уважения литературный труд, «первый классический , европейский подвиг в нашем отечестве» (4), с одной стороны, и «минутный успех» тех писателей, которые «устремились на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности» (5) литературную суету многих своих современников – с другой. Правда, образ корабля, груженного «сокровищами Греции» , со временем нашел несравненно более точно передающее значение и масштаб литературного подвига Гнедича выражение — в библейском по духу образе Моисея и скрижалей.

Нельзя обойти вниманием давно уже дискутируемую в пушкиноведении версию по поводу рассматриваемого текста. Всем известно, что в статье «О лиризме наших поэтов» Н.В.Гоголь «открыл тайну» этого стихотворения. «Был вечер в Аничковом дворце… Все в залах уже собралося; но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул «Илиаду» и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противоположностей … в душе Пушкина оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода…». В капитальной работе А.А.Макарова «Последний творческий замысел А.С.Пушкина» сказано, что В.А.Жуковский (очевидно, после откровения Н.В.Гоголя) сам назвал стихотворение «К Н **», т.е. «К Николаю I» (6). Так оно и было напечатано под заглавием «К Н**» (7). Последним, кто защищал гоголевскую версию о том, что стихотворение посвящено государю Николаю I, был В.А.Воропаев (8). Однако автор сам вынужден признать, что «царская» версия не вполне адекватно отражает смысл текста: «Нельзя не признать, что смысл стихотворения не может быть объяснен до конца» (9). Поэтому известный гоголевед и не отвергает возможности рассматривать Гнедича «как привходящего адресата послания».

В условиях, когда нет прямых и убедительных доказательств архивного характера, прихоится проявлять большее внимание к самому тексту и контексту художественного произведения. А сам текст стихотворения свидетельствует, что скорее всего прямым адресатом его был Гнедич. Сравнение одного из важнейших моментов ветхозаветной жизни могло быть проведено Пушкиным только с весьма важным событием жизни русской. Выход самодержца на бал после чтения «Илиады», с одной стороны, и перевод «Илиады», на который было затрачено более двух десятков лет и которому была подчинена вся моральная сторона жизни одного из уважаемых тружеников литературы пушкинской эпохи — с другой, вряд ли могли восприниматься Пушкиным как равновеликие события. К сожалению, В.А.Воропаев, приводя в качестве основного аргумента «Записки А.О.Смирновой», все же не затронул как библейский, так и «гнедичевский» темы произведения. Тот и другой (и особенно в совокупности) заставляют думать о том, что стихотворение должно было быть посвящено прежде всего Н.Гнедичу, даже если учесть, что последние 8 строк (начиная с «Таков и ты, поэт…») отсутствовали в том издании Пушкина, которое подготавливалось с учетом авторской воли В.А. Жуковским (10). Именно контекст послания помогает, на наш взгляд, с достаточной степенью достоверности раскрыть имя прямого адресата. Все сказанное, правда, совсем не исключает того, что фигура Николая I так или иначе нашла отражение в стихотворении.

1) Пушкин А.С. Полн. Собр. Соч. В 10-ти томах. Изд. 2-е. Т. 3. М., 1957. С. 518.
2) Там же. Т. 7. С. 97.
3) Там же. Т. 3. С. 518.
4) Там же. Т. 7. С. 97.
5) Там же. Т. 7. С. 97.
6) Макаров А.А. Последний творческий замысел А.С.Пушкина. М., 1997. С. 181.
7) Там же. С.95.
8) Воропаев В.А. Гоголь над страницами духовных книг. М., 2002. С. 19-24.
9) Там же. С. 24.
10) Макаров А.А. Последний творческий замысел А.С.Пушкина. М., 1997. С. 181.